…

Чужие губы разнесли
Твое тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души немного омертвелой.

[…]

Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.

С. Есенин

…

(разгоняется)

…

Сплохи черного и желтоватые обрывки минут, опоясанные фонарным светом. Она плотнее кутается в серую шерстяную кофту. Март месяц; и машины проезжают мимо. Не останавливаются, не притормаживают даже. Если бы.

Светлые тонкие волосы на плечах, забиваются, липнут к лицу. Глаза сухие, равнодушные даже, только черный карандаш вдоль верхнего века – как будто на нижнее не хватило чего-то: времени или сил.

Она бы села на обочину, вот только серая кофта сливается с разведенными чернильной водой сумерками. Холодно, ноги промокли, и тонкая шерсть не греет совсем.

Иногда думать полезно. Она бы даже сказала приятно. Но это иногда редко бывает. Чаще мысли больные - болезненные. Чаще где-то там пульсирует отравленная жилка, медленно, но неотвратимо, перегоняет это извечное туда-сюда. Как будто ты смирился, но не совсем, как будто осознал, но не принял, как будто проглотил ненависть, но внутри она разгорелась лиловатым огнем, грозным, угрожающим, скрытым до поры до времени от всех, но практически осязаемым.

Уж лучше жизнь; хотя бы на краю пропасти, хотя бы на крошечном куске каменной плиты, когда вокруг вечный холод и тьма, и ветер терзает соленые ресницы, хотя бы такая, но жизнь. Она бы с этим поспорила сейчас, именно в эту секунду, когда мир вокруг выцвел, когда боли нет, когда лопасти винта прошлись где-то чуть ниже горла и чуть выше легких, когда все то, что было под надежной защитой, все то, болезненное, животное, уродливое, что жило на этом маленьком, размером с ладонь, кусочке кожи под левым ребром, все это ушло, вырвалось наружу, выгрызло себе зубами путь, и осталась зияющая рана. Темнота, пустота, равнодушие, холод, прошлогодний снег с черными язвами окурков и она, запутавшаяся, опустошенная, равнодушная.

Ветер снимает перезревшие эмоции с ее губ, аккуратно, почти бережно. Она благодарна, наверное. Только вот руки все также мерзнут, а смуглые запястья исполосованы призрачными линиями.

…

Каждую ночь перед тем, как заснуть, она впивается зубами в огрубевшую кожу на левом запястье. Ровно там, где он когда-то дотрагивался до нее своими пальцами –в знак благодарности? Такое странное-сумасшедшее-глупое-яркое чувство: как будто он не спасибо хотел сказать, а что-то другое. До сих пор приятно искать скрытые подтексты, пытаться заполнить пробелы между строк, заштопать свои больные мысли и рваные раны. Грубыми черными нитками сшить края расходящейся бездны.

Она вся сама как соломенная кукла, у которой внутри полынь и крапива. Из всех швов ползет пустота, каждый стежок горит и ноет.

Но она сжимает зубы, сильно, до боли. Пока не чувствует привкуса металла, пока не понимает, что только что сама вскрыла еще одну язву.

Когда-то, когда она только приехала в США, в той бесконечной глупой карусели лиц и дат она щелкала пультом, и телевизор неестественно ярко мигал в темноте. Она запоминала какие-то обрывки фраз, рекламные слоганы, имена политиков и ведущих новостей. Запоминала через силу, просто потому, что мозг отчаянно цеплялся хотя бы за жалкое подобие нормальной жизни.

«Если не верите, попробуйте прокусить себе кожу между большим и указательным пальцем. Это невозможно. Хотя бы потому, что все мы относимся к виду homo sapiens, а инстинкт самосохранения у нашего вида развит особенно остро».
…

Чертов профессор.

Можно убедить себя, что ненавидишь мужчину, даже если он тебе ничего не сделал. Но как заставить себя верить в то, что ненавидишь его именно за то, что между вами ничего не было?

…

(притормаживает)

…

Сплошной поток, рыжеватый, приторный и смазанный. Ломаные линии - грани квадрата - бегут мимо. Пульсируют.

Март, и в кофте ей холодно. В рюкзаке есть еще ветровка, но ей лень даже пошевелиться, лень протянуть руку и расстегнуть молнию на дорожной сумке.

Она думает о том, как это больно и приятно, и снова больно, и опять приятно, и еще много раз больноприятно.

В тот момент, когда от мыслей начинает кружиться голова, машина тормозит.

Желтый, фиолетовый, красный. Что-то среднее между ее любимым цветом и ночным кошмаром.

Машина сигналит.

- Приступ мазохизма или как?

Она машинально поднимает голову. Заправляет выбившуюся прядь волос за воротник кофты.

- Катись отсюда, псих.

Он смотрит с заинтересованностью. В яблочко сказала бы она раньше. Сейчас она просто ждет.

У нее есть все время мира.

- Это мы уже проходили, милая, причем не раз. Сопливыми громыханиями меня не проймешь. Что скажешь?

«Псих», - про себя повторяет она.

Он ставит машину на аварийку и оттягивает ручной тормоз.

- Что ж, значит, будем ждать.

…

Он давно уже связан.

Моменты истины, моменты прозрения, моменты расплаты, когда ложь перестает быть частью чего-то, во что так удобно было играть. Много от чего еще перехватывает дыхание и сводит виски.

Из этих маленьких моментов вся его жизнь складывается. Будто бабочки, нанизанные на иголку. Вялая, стоячая вода. И на дне стакана, черт побери, не было никогда мистического символа. Не было той маленькой, почти незаметной хрени, которая меняет твою жизнь мгновенно и бесповоротно. Которая тебя развязать может. Распеленать, раскрутить, освободить.

И сопливые громыхания тут ни при чем. Эта мысль ему нравится. Очень даже.

…

(гаснет)

…

- Почему?

- Почему что, сладкая?

- Почему ты спросил про приступ мазохизма?

Лукавые искорки где-то в глубине глаз.

- У тебя на лице написано было: Господи, как приятно сжирать себя заживо.

Она не смеется, не улыбается даже. Поднимается с земли.

- Псих.

Кофта тонкая, и она продрогла.

- Псих.

Повторяет она громче, садясь на пассажирское сидение и захлопывая за собой дверцу машины.

…

(набирает обороты)

…

Рябые огни сливаются в люминесцентные полоски. Последний снег лежит еще на обочинах дорог, и ей хочется смотреть на обрывки белого савана – смирительной рубашки – так ей больше нравится.

- И долго молчать будем?

Он чуть прищуривается, не отвлекается, не поворачивает головы, никак не показывает того, что вопрос ей адресован.

- А о чем говорить?

Банальщина. Бред. Бля**тво. Три «б» - и все об одном.

- Черт, детка, а ты задачка с орешком.

Она смеется, надтреснуто, приглушенно и чуть с хрипотцой. У нее, вообще, голос на тембр ниже, чем он ожидал. И акцент. У них определенно много общего.

- Не уверена, что орешек тебе по зубам.

Она снова отворачивается. Медлит немного, потом наклоняется и достает из рюкзака туфли, снимает мокрые кроссовки и переобувается.

Черный перламутр неба запутался в ветках деревьев. Шоссе, ночь и красные точки патрульных огней вдоль дороги.

Он проводит рукой по волосам, едва заметно улыбается.

- На заднем сидении есть плед. Можешь взять, если хочешь.

Нелепая странная девушка. Нелепая и оттого вдвойне притягивающая. Длинная серая кофта, джинсы и туфли, одетые на белые носки.

Она прячет ладони в рукавах и закрывает воротом лицо.

Равномерный гул мотора убаюкивает, темные силуэты деревьев низко склоняют головы.

Март месяц; и с неба идет мелкий снег. Мелкий-холодный-мокрый-серый. Клочки тумана заверчены на обочинах как строчки из песен радиоприемника.

Он зажимает в зубах сигарету и щелкает зажигалкой. Красный огонек вспарывает темноту, и он вспоминает другие огни. Много-много огней прожекторов и вертолетов, огромные пронзительные фонари, которые ловили, окружали кольцом, звук лопастей, отдающийся где-то в груди, мигающая лампочка рации, пестрота, рябь, кровь где-то в висках. Потом бесконечно долгий перелет, полудрема, врач в белом халате и укол успокоительного. В Лос-Анджелесе их просто вытолкнули за борт и с сияющими улыбками выстроили в ряд. Кучка грязных, оборванных людей – дикарей – с запекшейся кровью на лицах, с грязью под ногтями, которую до сих пор не отмыть даже мылом, с черными от земли локтями и соком трав и цветов на одежде. Вспышки камер, восторженный гул голосов. Странно, единственное, что он запомнил очень четко, был плач Аарона и испуганное лицо Клер, которая прятала его от объективов, как будто в ней с новой силой проснулся древний инстинкт материнства. Был конец зимы, и на них накинули какие-то нелепые клетчатые пледы. Он его сохранил зачем-то. Не выбросил потом, не закинул на чердак, не сжег в качестве символа протеста – просто бросил на заднее сидение машины.

- Ну, вот и все, Джеймс.

- Вот и все, Кэтрин.

Пауза.

- Береги себя.

- Ты тоже.

Наверное, стоило ему тогда что-то еще сказать, что-то другое. Кейт не знала, что еще добавить. И ему бы хотелось обвинить ее в этом, но – увы! – он и сам сказал бы не больше. Черт побери, не было этой огромной любви, не было душевных терзаний и мук, не было самокопания и выворачивания наружу всего своего дерьма. Первое время он ждал хотя бы каких-то позывов: будь то ненависть, желание или чувство собственничества. Не было ни того, ни другого, ни третьего. Даже привычки не было.

И теперь, смотря на спящую девушку на сидении его машины, он не вспоминает другую, он просто наслаждается мыслью о том, что другая была, а теперь есть еще кто-то.

…

(лавирует)

…

Часы на панели показывают 01:30. Она дышит на замерзшие руки и смотрит на него исподтишка. Глубокое дыхание, темные круги под глазами – он выглядит так, как будто не спал несколько суток.

Аварийная лампочка мигает, и она вытягивает замлевшие ноги.

Может, стОит?

…

01:45

Не спится. Душно. На лобовом стекле мокрый грязный снег, тонкорунный, липкий, как ноздреватый мед.

Наверное, надо сказать.

…

02:20

Когда две морские звезды встретились, случилось чудо. Ей кажется, что она видит желтоватый песок, синий ладан бриза, кадило океана.

Черт, надо выговориться хоть кому-то.

…

03:00

Главное, попытаться заснуть. Главное, переждать этот момент от и до.

Но если бы все же…

…

03:00:35

- Эй.

Она трясет его за плечо.

- Чего тебе, куколка?

Она наклоняется близко-близко, почти касается его щеки губами. И быстро-быстро, как в бреду шепчет.

- Когда он уходил, он сказал: эта жизнь не для тебя, Ника.

Аварийная лампочка мигает.

- Не для тебя, Ника. – Повторяет она чуть громче.

У нее, вообще, странная манера разговора. Сначала тихо, потом громко. Она как будто пробует слова на вкус, проверяет, не обожгут ли они губы.

Он немного щурится, прикидывает что-то в уме. Удивленная заинтересованность – так бы она описала его выражение лица.

- Когда она уходила, я сказал: Вот и все, Кэтрин. А потом добавил еще: Ты тоже. Посуди, кто из вас был в лучшей ситуации.

…

03:05

- Возьми плед сзади.

Она молчит.

Он мягко отталкивает ее в сторону и дотягивается рукой до заднего сидения.

- Спокойной ночи.

Накрывает ее, плотнее оборачивая в плед.

Она закрывает глаза.

- Черт побери, пожалуй, стоит взять эту фразу на вооружение. – Шепчет он, перед тем как погасить свет в салоне.

…

(сбавляет скорость)

…

Она складывает туфли в рюкзак, переобувает кроссовки.

Раннее утро, и вокруг еще темно. Она достает пачку мятных конфет и кладет в рот сразу две. Открывает косметичку, подводит верхнее веко карандашом, собирает волосы в хвост – утренний туалет.

Снег больше не идет, и земля застыла в рваном дыме тумана. Она выходит из машины, на ходу одевая рюкзак. Назад идет. К истокам возвращается.

- И это все, даже не попросишь телефона? – машина медленно катится назад, за ней.

Она хмыкает, поправляет лямки рюкзака.

- Зачем мне твой телефон. Я с тобой даже не переспала.

«Сучка, - думает он, - играет».

- Еще не поздно все исправить.

Она снова смеется, на этот раз останавливается, разворачиваясь к нему.

- Мне домой пора возвращаться. Я слишком долго дома не была. – Добавляет она тише.

- Давай подвезу. Скажи, где ты живешь.

Она медленно обходит машину спереди, приближается к водительской двери.

Раннее утро, и дорога совсем пустая. Кроссовки высохли, и на них остались вчерашняя грязь и слякоть.

- Я далеко живу. – Она жестом показывает, чтобы он открыл окно и с его стороны. – Тебе там не понравится.

- Если ты домой едешь, то зачем назад возвращаться? Последнюю заправку мы еще ночью проехали.

Она наклоняется ближе, смотрит на него внимательно, чуть наклонив голову набок.

- Это что-то вроде твоего золотого билета, Джеймс: иди туда – не знаю куда. Помнишь, как у Будды, если не знаешь, что ты сделал неправильно – вернись к истокам.

- Когда-нибудь я все же прикончу репортеров, которые рассылали мои снимки по газетам. – Когда он улыбается, на его щеках появляются ямочки.

Он хочет спросить ее, почему она ловит на шоссе машины, почему не хочет идти вперед, почему бежит куда-то, почему возвращается в дом, где ее не ждут, почему надевает туфли на носки, почему ест мятные конфеты, почему запястья у нее исполосованы царапинами и ранами, он хочет спросить еще много чего, но она подается вперед, обвивает его лицо своими холодными руками, раздвигает его губы кончиком языка. Он хочет ответить, хочет поцеловать ее в ответ, но она не позволяет. Резко отталкивает его и едва заметно улыбается. Черт, он бы поспорил, что она улыбается сейчас.

Сумерки рассеиваются. Мелкий снег - манные, рисовые хлопья в грязи – лежат под ногами. Она делает шаг и улыбается. Измученная, вытертая улыбка – но улыбка.

Они уходят в разные стороны. Случайные попутчики.

…

Он давит на газ, и во рту привкус мяты.

…

(перелистывает)

…

- Такая жизнь не для тебя, крошка. – Повторяет он перед зеркалом с лицом, полным сдержанного благородства, и даже трогательно краснеет при этом. – Ты заслуживаешь большего, поверь мне. Намного большего.

…

Конец марта; и она наконец-то покупает билет в один конец.

Из марта в апрель.

…

The end