АФРИКАНСКАЯ ГАДЮКА (Теодор «Ти-Бег» Бегвелл)

*****
Живу среди страхов и желаний...

*****

В задумчивости закусив трубочку, воткнутую в стакан с коктейлем, он слушал свое сердце. Страх смерти медленно гас, отступая в темноту. Теодор ждал, пока тот затаится в глубине и затихнет, хотя он никогда не уходил совсем, - он, как жаба на дне, будет молчаливо ждать своего часа, сея распад и сомнения.

Эта пытка страхом смерти и возмездия не соразмерна его делам, - он всего лишь следует за своими желаниями. Они ведут его, подсказывая, что делать, в каждый момент времени. Желаний много, они разные и одинаковые – все желания ведут к наслаждению: наслаждению пищей, сном, страданием и смертью врагов, теплом чужого тела, властью и вседозволенностью.

Теодор с наслаждением прикрыл глаза, чувствуя, как цепкая холодная рука, сжимавшая его сердце, ослабила хватку. Как тепло заструилось по телу. Как развязался тугой узел в груди, - впервые с тех пор, как он оставил позади тюремные стены.

Теодор вспомнил девушку, которая так волновала его каких-нибудь пару часов назад. Все вокруг дышало ей, ничто, кроме нее, не существовало – так сильно было его желание. Ее образ преследовал его все время, - с открытыми глазами он видел ее перед собой, живую, смешливую и трепещущую, с закрытыми глазами очертания ее тела горели в темноте перед его внутренним взором.

Воспоминание о ней снова накрыло его горячей волной.

Теодор слышал о гипнотическом взгляде змей, - кажется, говорили об африканских гадюках. Говорили, они самые ядовитые и смертоносные.

Хотел бы он быть африканской гадюкой.

Хотел бы он заворожить ту девушку, чтобы она почувствовала мучительную сладкую дрожь, пробегающую по телу, жар, волной ударяющий в лицо, и смертельный холод, бегущий вдоль позвоночника, - все, что почувствовал он сам в тот момент, когда опустил похолодевшую от возбуждения руку на ее крепкое теплое плечо.

Она зазывно смотрела на него исподлобья из-под полуопущенных ресниц, и мягкие яркие губы растягивались в улыбку. На щеках проступали ямочки. Она не знала, что его желания вспыхивают сами по себе, а если пытаться подстегнуть их, они наполнятся разрушительной силой и жаром, в котором она погибнет.

- …чем себя украсить…

…но ничто не украсит тебя лучше, чем маленький секрет, которым я могу с тобой поделиться, и о котором никто не узнает, пока ты не выдашь его, взглянув на кого-нибудь так же, как на меня сейчас.

Стоило ей появиться в дверях закусочной на заправке, или подтянуть затекшее колено к груди, сидя в тесной машине, откинуть волосы или поправить бюстгальтер в деланной детской простоте, лживой и напускной, которой она так умело пользовалась, чтобы разжечь его страсть, как Теодор терял власть над собой.

Донна, Донна, Донна, Донна…

Он невнятно бормотал про себя эту песенку, глядя на нее издали.

О, Донна, Донна…
У меня была подружка, -
Ее звали Донна.
Я навсегда изменился
С тех пор,
Как узнал ее любовь.

Ее звали Денни, но это почти то же самое. Неважно, как ее звали. Ее звали Желание. Желание Номер Один.

- Я навсегда изменился, с тех пор как узнал ее любовь. Я никогда не буду прежним.

В ответ она улыбнулась ему и зажмурилась на солнце, сидя на нагретом капоте. Она жевала жвачку, облизывая мягкие полные губы, и болтала ногой в воздухе, наблюдая за тем, как он пинает камушек носком ботинка, и слушая, как он тягуче и тихо что-то напевает.

- Ты знаешь эту песню, Денни?

Их голоса звучали отчужденно и громко в застывшей тишине теплого солнечного вечера. Пустая заправка безмолвствовала, их слова долю секунды звенели в воздухе.

- Не знаю. Кто поет?

- Я не помню, Денни. Это было так давно.

Донна,
Как сильно я тебя любил.
И где ты теперь?

В его сознании вспыхнул образ, который он оставил позади, и крыльцо, на которое он скоро поднимется. Чтобы отогнать этот образ, - женщины, которая не пожелала его любить, - он заговорил снова.

- Так давно, что я уже не помню, кто ее поет, Денни. Может быть, помнит твой отец.

Он говорил с расстановкой, протяжно, греясь в теплом вечернем воздухе.

- Может быть. Он любит старые песни.

Он подошел ближе и присел на капот спереди. Далеко от нее, под углом, в стороне, - он оборачивался через плечо, чтобы смотреть на полоску ее бледной кожи между джинсами и майкой, на мягкое бедро, туго затянутое в узкие джинсы, на длинные тонкие руки.

Он нагнул голову, чтобы тень от козырька кепки подала на лицо. Он не мог объяснить свою любовь к кепкам и не замечал этой странной привычки, идущей изнутри – нагибать голову, чтобы за плотной завесой маленькой тени от козырька никто никогда не видел его глаз.

- Я передумал, Денни. Не надо.

Длинная, нечесаная и не совсем чистая прядь густых волос упала на ее лицо.

- Вы о чем?

Он повернул голову и посмотрел на нее снизу вверх из тени. Их взгляды встретились, и жар волной ударил ему в голову. Он поднял здоровую руку, которой упирался в капот, и на капоте остался влажный след от неожиданно вспотевшей ладони, который исчез за считанные секунды.

Она видела, как его глаза вспыхнули и потемнели, и женственность, которая пробуждалась в ней, заставила ее быстро облизнуть губы и опустить ресницы.

- Не спрашивай отца, помнит ли он эту песню, - поморщившись, хрипловато протянул он, и его лицо дернулось, болезненно скривилось, словно он хотел подмигнуть ей, но передумал. - Я не хочу знать, кто ее поет.

Она больше ничего не спросила, почувствовав, что у него нет никаких ответов, и все, что он говорит, лишено для него смысла, - само срывается с языка, нарушая неловкую, напряженную и пронзительную тишину между ними, наполненную его неодолимым влечением и ее невесомым шуточным откликом.

Она не была ребенком, чтобы почувствовать угрозу, и не была взрослой, чтобы знать о чудовищах рода человеческого, поэтому, вглядываясь в темные блестящие глаза напротив, пустые и пронзительные, Денни увидела, что что-то есть на дне, но не поняла, что перед ней ужас, который едва может выдержать душа.

Она изучала его лицо, наполовину скрытое тенью от козырька – правильные, но резкие черты, жестокие складки вокруг губ, которые появлялись, когда он улыбался, - и думала, что улыбка старит его, и что он вообще не умеет улыбаться. Под его глазами вечные темные круги, словно от бессонницы или наркотиков, глаза всегда в тени, только тонкие губы на солнце растягиваются в жесткую тонкую линию, отчего улыбка получается холодной и злой. На нее хочется смотреть, но не хочется улыбнуться в ответ.

Она решила, что он несчастный инвалид, и что в его глазах – боль утраты, в смысле, утраты руки, потому что это ужасно – жить с такой рукой. Все чаще и чаще она ловила себя на том, что его уродство притягивает ее взгляд, и хочется снова и снова смотреть на пришитую руку, желтоватую и нездоровую на вид, безжизненную, как пластмасса, похожую на сливу, гниющую изнутри.

- Тебе противно видеть это?

Так он спросил ее в другой раз, когда они снова остановились заправиться, и ее отец, любящий подумать на толчке, надолго заперся в заправочном сортире.

Голос Теодора, - хрипловатый, словно простуженный, - звучал тихо, проникновенно и едва заметно дрожал. Он растягивал слова, как всегда, когда говорил с ней. Начинал фразу с короткого мычания или хмыканья, похожего на сдавленный стон. С отцом он говорил обычно, - без придыханий, растянутых гласных, повисших в воздухе в нерешительности, и без горьких жестоких усмешек.

Он чуть приподнял рукав, прикрывающий его уродство, и нездоровая желтизна там, под здоровой на вид кожей, на солнце была почти не видна.

Она опустила взгляд на руку и не ощутила ничего, кроме желания прикоснуться и узнать, наконец, мягкая она, словно наполненная водой, хлюпающая внутри, или нормальная. Гниёт ли она. Теплая или холодная. Живая или мертвая.

Она пожала плечами.

- Нет. Извините, если я пялилась.

Он протянул руку вперед. Другая его рука была тонкой и изящной на вид, в ней было что-то женственное, а эта рука была…пришитой.

- Потрогай, если хочешь.

Она фыркнула и отвернулась. Он сделал шаг вперед и настойчивее вытянул руку.

- Дотронься. Я же вижу – тебе любопытно, какая она на ощупь, - тихо и проникновенно произнес он, сдавленно сглотнув.

Неожиданно краска залила ее лицо, и ей стало стыдно до слез. Он нарочно нагнулся, чтобы опять смотреть ей в глаза из тени козырька снизу вверх. Когда он смотрел так, ей казалось, что она старше него. Ей казалось, что он умоляет ее.

- В этом нет ничего плохого, детка.

- Но вы злитесь.

- Это мои проблемы. Ты ни в чем не виновата. Дотронься до моей руки, раз тебе этого хочется.

Она нахмурилась и посмотрела в его просительное, неожиданно молодое лицо, скрытое тенью.

- Удовлетвори свое любопытство, Денни, раз тебе хочется. Потом мы оставим это, и никогда больше не будем об этом говорить.

Она сделала глубокий судорожный вдох. Вдох согласия. Она смотрела на уродливый шрам и безжизненную, слишком мягкую на вид плоть, напоминавшую цветом заживающий синяк, и чувствовала обе свои руки так, словно только что их обрела.

- Вам не будет больно?

Он шумно выдохнул сквозь зубы и широко улыбнулся, - но не ей, а куда-то вверх и в сторону, и тень от козырька кепки скрыла от нее выражение его глаз. Эта улыбка была похожа на оскал.

- Не будет, - протянул он с неожиданной злостью, глядя наверх. - Если ты не попытаешься ее оторвать, конечно.

Его улыбка стала шире, но когда он перевел взгляд с облаков на ее лицо, эта улыбка на губах была едва заметна.

Денни протянула вперед руку и осторожно опустила пальцы на тыльную сторону его ладони. Она как завороженная смотрела на то место, где ее кожа соприкоснулась с его, и не видела уродливой и страшной гримасы удовольствия, которая исказила его лицо. Она бы не увидела ее, даже взглянув на него в этот момент, - он отвернулся и опустил голову так, что из-под кепки был виден в профиль только аккуратный подбородок.

Он почти не чувствовал прикосновения омертвевшей кожей, но чувствовал всем своим телом и существом. Денни не двигалась и не могла отвести взгляд, ее губы приоткрылись, а зрачки расширились. Позже ему пришло на ум, что не взгляд африканской гадюки завораживает жертву, порабощает ее разум и лишает воли, а невероятное уродство.

Едва почувствовав нездоровое тепло его кожи и сильную тупую боль, пульсирующую без конца в изувеченной конечности, Денни поспешно отдернула руку.

- Извините.

Она уставилась поверх его плеча на двери закусочной.

- Не за что извиняться. Тебе же хотелось, - это нормально.

Он услышал, что говорит севшим, хрипловатым голосом, и быстро прокашлялся.

- Все правильно, - уверенно завершил он свою короткую речь, быстро улыбнулся ей и, медленно обойдя вокруг машины, сел на свое место.

Так невзначай он прикасался к ней и получал в ответ смущенную мягкую улыбку и теплый взгляд из-под дрожащих опущенных ресниц.

Теперь этот этап закончился, - обстоятельства встали на пути его желаний и вынудили отказаться от одного желания в пользу другого.

Так приходилось делать иногда.

Он был уверен, что жив до сих пор потому, что должен взойти на аккуратное крыльцо, которое он помнил, и верил, что не умрет, пока не взойдет, даже если придется заползти на крыльцо обезглавленным.

Поэтому сейчас, в самом начале своего пути к заветному крыльцу, - пути, в котором будет пара крюков, - он пил коктейль и наслаждался спокойствием, в которое погружался, и воспоминанием о жертве своих желаний, доводившей его до исступления.

Только тот, кто испытывает исступленные, нестерпимые и неконтролируемые желания, восторг и упоение, и, кажется, властвует над своей жизнью, может испытывать такой всепоглощающий леденящий страх смерти, какой он чувствовал все это время.

Но теперь, он чувствовал, страха возмездия, смерти и сомнений, - ничего этого не будет. Чёрная полоса борьбы со страхами закончилась, началась светлая – полоса удовлетворения желаний.

Но когда он беспокойно заснет в неудобной позе на заднем сиденье автомобиля, или задремлет случайно, уткнувшись лбом в холодное автобусное окно, один кошмар будет преследовать его, как рок, вопреки всему, повторяясь снова, снова и снова.

В этом кошмаре ничего не меняется раз за разом, всё происходит одинаково.

В этом кошмаре много солнца и большая людская толпа на месте справедливой казни. Металл блестит в ярких солнечных лучах, но не становится теплее. В этом кошмаре нет желаний, - все умерли.

В этом кошмаре сверкание большого топора, отсекающего голову зловещего Ти-Бега, на короткий миг освещает его душу.

слушай, то, что со мной сейчас творится, очень сложно описать.

Меня не просто плющит, меня не просто на молекулы разывает... Я нахожусь в таком подвешенном состоянии полного транса. После такого и умереть не жалко, Господи, прости.

Ты... сцучь.... ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ???? Я бы наверное уже миллиард раз сдохла, поседела бы, впала в жесткую депру, стала бы гопотой подзаборной и свихнулась, если бы не ты. И все то, что ты делаешь.

Я каждый раз как в первые нижнюю челюсть роняю, когда вижу, на что ты способна. В очередной раз убеждаюсь, что нет границ твоей гениальности. Тому, что ты умеешь. Как ты видишь всех людей, всю нашу сцаную жизнь. Назови это пафосом, пох. Это не пафос. Это правда.

Галка, ты меня спасаешь.

Мне очень понравилось!