Минутное молчание кажется чем-то обыденным, привычным. Чем тебя можно удивить? Все это - всего лишь до боли знакомый ритуал, когда запах антисептика становится твоим вторым я.

У тебя светлые, мягкие глаза, кто-то бы даже мог назвать их красивыми. Только вот ресницы как будто выгорели. То ли на солнце, то ли под яркой лампой в операционной. Когда-то давно, когда ты еще была маленькой девочкой, отец запрещал тебе играть на пляже с другими детьми. И ты всегда завидовала, сидя под зонтиком и наблюдая, как они строят песочные замки, роют маленькие рвы, которые потом заполняют водой, тебе нравилось слушать, как они весело кричат и переговариваются за работой. Работой… тогда тебе казалось, что нет ничего более сложного и ответственного, чем рыть пальцем в мокром песке маленькие окошки, а потом ювелирно вешать на них занавески из морской капусты. Может быть, поэтому тебе всегда хотелось быть на месте того, кто сосредоточенно сопел над очередным дворцом. И тогда ты просто закрывала глаза и слушала, слушала, как лохматая девчушка с необычно низким, бархатистым голосом спокойно отдает распоряжения, слушала, как хрустит податливый песок под неуклюжими пальцами, слушала, как солнце ложится ровным светло-золотистым загаром на плечи детей. Тебе всегда казалось, что оно поет, когда дотрагивается до чьей-то кожи. И тебе было интересно узнать, что за мелодия у твоих рук и спины…

Ты была ребенком-тенью. Так называли тебя взрослые. То ли в шутку, то ли серьезно. А, может, просто хотели обидеть… Тогда ты свыклась с мыслью, что солнце – не твой друг и заменила его на настольную лампу, потом на монитор твоего ноутбука, потом на яркую лампу в операционной. Нет, ты, правда, всегда хотела стать врачом. Ты представляла, как будешь спокойно надевать халат, как медсестра завяжет его сзади, как она подаст тебе перчатки, и ты натянешь их, чуть сморщив брови, потому что это предает тебе уверенности, уверенности в себе и в своих силах. А потом ты будешь спокойным, бархатистым и уверенно низким голосом отдавать команды, ты будешь просить – нет, вежливо требовать! – скальпель, зажим, тампоны. А потом отточено, отточено и ювелирно делать надрез. Тонкий, розовато-прозрачный. И рука не будет дрожать, как дрожала когда-то у веснушчатого мальчишки, который штукатурил песочную стену замка. Ты держишься спокойно, спокойно и чуточку вальяжно, когда быстрыми стежками зашиваешь рану, мелко и плотно, чтобы шов был как можно меньше – этот смуглый животик должен еще покрасоваться голубым камешком в пупке. И вот напряжение спадает, впервые за все эти часы, побелевшие – это видно даже сквозь перчатки – руки немного расслабляются, немного, совсем чуть-чуть, готовые всегда опять начать резать, шить, вспарывать и извлекать. Еще пару секунд ты заставляешь себя быть в напряжении, а потом с выдохом опускаешь руки, делаешь шаг назад и внимательно осматриваешь аккуратный, похожий на ледяной узор, шов. Ювелирная работа… И ты зажмуриваешь глаза, чуть-чуть, всегда готовая открыть их и снова следить, отмерять, прикидывать, оценивать. Одного мгновения темноты хватает, чтобы вспомнить запах морской соли и горькие брызги волн, которые иногда долетали до тебя. А потом ты чувствуешь – еще не слышишь, но уже чувствуешь дисгармонию – слышишь, как что-то едва различимо щелкает внутри аппарата – маленький, ничего не значащий щелчок… Но в твоих ушах он звучит громче вальса Мендельсона для молодожен, громче крика новорожденного ребенка для матери. Он обволакивает, накрывает с головой и все нарастает, нарастает…А потом зеленая прыгающая кривая перестает прыгать и перестает быть кривой. Все в этом мире стремится к простоте… И зеленая кривая тоже хочет быть лучом. И в эту секунду у песочного замка обрушивается балкон, обрушивается, и песчинки яростно, цинично наступают друг другу на пятки, перепрыгивают через голову, пока не оказываются в самом низу, там, где они будут обычными песчинками, такими же как миллионы других… Разве что немного потяжелевшими от груза воспоминаний и осознания своей значимости. И тебе хочется кашлять, хочется, чтобы все было не по-настоящему, хочется, чтобы песок царапал горло, чтобы солнце жгло голую кожу, но перед тобой только мертвый глаз лампы, и чумазый мальчишка так горько плачет над своим песочным замком.

В этот момент Сара всегда понимает, что не хочет быть хирургом…

Ты редко заходишь в операционную. Почти никогда… Только если нужно заменить медсестру или проследить за показаниями датчиков. Ты редко заходишь в операционную. Иногда стоишь у стекла и наблюдаешь, представляешь, что это твои пальцы чуть изгибаются, входя в матовую гладкую перчатку. И ты заворожено смотришь на эти пальцы, на эти руки и тонкую полоску крови, которая скоро станет темно-красной лентой. И тебе хочется прижаться лбом к стеклу, чтобы лучше видеть игривые проворные пальцы. Ты знаешь, что можешь так же, можешь даже лучше… Знаешь… и сильнее напрягаешь зрение, чтобы не упустить ни одной детали, делающей те пальцы в матовых перчатках не просто пальцами – ювелирными пальцами.

И тогда Сара всегда понимает, что хочет быть хирургом…

***
- Пап, а почему песочные замки строят только из песка? Почему бы ни сделать в них каменные стены или деревянную крышу?

- Потому что тогда они перестают быть песочными.

***
Сара пристальней вглядывается в ломкий изгиб напряженных пальцев. Странная, молчаливая студентка, которая так никогда и не решится зайти в операционную, так и будет стоять, сильнее сжимая в руках свой бейдж.

Бледная девочка на пляже хочет услышать музыку, хочет, чтобы солнце играло на ее коже. Она оборачивается по сторонам и ждет, пока отец не задремлет на лежаке, а потом осторожно высовывает кончик большого пальца из-под тени зонтика. Только кончик… узкая полоска кожи. И ей кажется, что она слышит блюз… Старый добрый блюз, который каждый вечер слушает их сосед на балконе. И она улыбается, совсем чуть-чуть, чтобы музыка не стала громче, и отец не проснулся…

Играет музыка, и загорелые дети продолжают усерднее выводить песочные узоры.