***
Эдгар Дега «Голубые танцовщицы»

Эпиграф:
Тени никогда не бывают черными, так как в природе не существует черного цвета.
Второй закон импрессионизма.

Темно. Я бы даже сказал: слишком темно. Но не могу. Страшно сказать, что вокруг слишком темно, потому что тогда станет еще темней. Я весь – один сплошной страх. Даже, пожалуй, слово «страх» - это слишком слабо. Под одеялом давно стало слишком жарко, и мне хочется раскрыться, хотя бы чуть-чуть. Наверное, скоро от нехватки кислорода у меня поплывут перед глазами красные и черные круги. Почему черные? Потому что смерть черного цвета. Почему красные? Просто Линкольн рассказывал, что у смерти красные глаза. Эти цвета никогда не смешиваются, но почему-то всегда соседствуют. Истина, которую лишний раз подтверждает мой воспаленный мозг.

Сколько я уже лежу вот так? Минуту? Час? Неделю? Мне всегда хотелось спросить у брата, что он чувствует, когда ему страшно. Мне хотелось знать, больно ли ему дышать, и ощущает ли он, как яростно пульсирует кровь в висках. Он большой, и, наверное, никогда и ничего не боится. Ведь я даже ни разу не видел, как он плачет.

Был только раз. Один-единственный. Я подсматривал за ним, следил. И мне было очень стыдно, а еще очень страшно, наверное, так же как и сейчас. Потому что в тот день я понял: все не будет прежним. И Линк тоже. Я оказался прав. Все стало по-другому.

***
- Привет. Я – Вероника.

И кто-то из взрослых усердно подталкивает меня в спину.

- Ну же, Майкл, давай, скажи, как тебя зовут.

Скажи как тебя зовут… И это они говорят после того, как секунду назад назвали меня по имени!
А она добрая – эта девочка напротив. И забавно улыбается. У нее такие солнечные зеленые глаза. И волосы, темные и густые. Она…красивая – это девочка напротив.
- Майкл, ты ведешь себя невежливо.
Но есть в ней что-то неправильное, что-то слишком строгое и серьезное. Как будто Фрейд в рюкзаке у моего соседа Лэнни из начальной школы.

- Я не кусаюсь.

И она чуть-чуть хмурит брови. Еле уловимая перемена в ее лице – и оно становится взволнованным. Она боится, что не понравилась мне?

- Майкл.

Я застенчиво опускаю голову. И щеки у меня чуть розовеют.

- Я рада.

Красивая девочка облегченно улыбается. И только сейчас я замечаю, что на кончике носа у нее веснушки. Золотистые, озорные.

- Ты любишь лошадей?

Я задумываюсь на мгновение, а потом утвердительно киваю головой.

- Хочешь прокатиться на моей лошади?

И я опять медлю, прежде чем ответить.

- Ага. Только если мне не придется за это неделю отдавать тебе свои завтраки.

Она вопросительно наклоняет голову набок, как будто взвешивает аргументы за и против, а потом лицо ее наполняется той радостью, яркой слепотой, когда мир бывает оранжевым, красным, золотисто-желтым от солнца, проникающего сквозь закрытые веки, и такого же цвета бывает все – тишина, обладание, счастье.

- Знаешь что, Майкл, я люблю, когда ты говоришь так.

Она произносит это столь буднично и обыденно, как будто мы знакомы уже сто лет, и она не раз слышала, как я отпускаю нелепые шутки, чтобы выглядеть в ее глазах умнее.

И только сейчас я замечаю, что в ее улыбке что-то неверно: слишком много грусти, слишком много горечи в уголках губ. Как будто кто-то уже поставил невидимое клеймо на ее судьбе. Как будто кто-то нарочно заставил ее улыбнуться и сказать мне: привет! Я – Вероника.
***

У меня замлела нога. И это больно. Больно и неприятно. И мне хочется пошевелить ею. Раскрыться, наконец, и посмотреть там ли ОН. Сидит ли ОН в шкафу. Ждет ли меня. Наверное, у НЕГО вместо рук две клешни, а глаза светятся тусклым красным огнем. И еще, я знаю точно, он пришел за мной. Потому что я делал много плохих вещей. А еще я не молился за маму уже почти десять часов. Линкольн говорит, что это глупо, и что ей все равно. Но я-то знаю…знаю, что она рядом и все видит. И если ОН разорвет меня своими клешнями, она тоже увидит. И тогда мы не встретимся. Никогда. Потому что те, кого разрывают клешнями, совершили много плохих поступков, а, значит, никогда не смогут попасть в рай. Вот поэтому я буду тихо лежать. Лежать и задыхаться под одеялом. До тех пор, пока красные и черные круги перед глазами не превратятся в серый шум, который обволакивает, убаюкивает, утаскивает за собой туда, где нет шкафов и светящихся глаз. До тех пор пока я не усну.

***

Яркие завитки солнечных пальцев. Тихо. И спокойно. Где-то вдали кричат и смеются, спрыгивая с берега в воду, дети, но здесь очень тихо. Здесь мы только втроем: друг для друга.

И Линк задумчиво грызет травинку. Он набрал где-то охапку вереска, и колкие изломы стеблей впиваются мне в плечо. И Вероника – я до сих пор не осмеливаюсь называть ее по имени – задумчиво лежит, запрокинув голову в вереск. Странно, что она закрыла глаза, и у нее чуть-чуть шевелятся губы, как будто она напевает какой-то полузабытый мотив. Я перевожу взгляд и успеваю уловить, что Линк тоже смотрит на нее, смотрит и быстро отворачивается, как будто не хочет, чтобы я заметил.

Неожиданно она резко поднимает голову, и ее голос звучит, как светло-ленивый шепот.

- Линк, как думаешь, бывает счастье без причины?

Он, немного помедлив, кивает.

- А бывают слезы без причины?

Опять утвердительный наклон головы.
И тогда она произносит совсем тихо, широко открывая глаза и отворачиваясь в другую сторону.

- А бывает любовь без причины?

И я понимаю, что это путь в никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, снова никуда, и это больно, только никуда, вновь, еще, еще, и неожиданно, среди этой пустоты и нестерпимости, я слышу его голос, отчетливо, как будто мне к уху приставили громкоговоритель.

- А бывает причина для любви?

И я чувствую, как она вздыхает, как закрывает глаза, и запоминаю изгиб ее шеи, ее красивой шеи. Изгиб шеи в колючем вереске.
***

Я живу своими страхами. Каждую ночь. Каждый день. Они просто трансформируются, принимают разные обличия. Порой отталкивающие, порой прекрасные. У них бывают зеленые глаза и веснушки на носу. И еще они иногда улыбаются мне, а смотрят на Линкольна. А иногда они задают вопросы, на которые мне не найти ответа. Они будят во мне что-то глухое и теплое. Как будто зверь начинает шевелиться в своей берлоге. Нельзя думать о страхах. Нельзя. Даже если у них такие блестящие волосы и такое живое лицо. Нельзя. И этим все сказано. И если я сейчас задохнусь под этим одеялом, пускай Вероника придет в эту комнату и будет плакать над моим холодным телом. А потом Линкольн обнимет ее за плечо и… Нет. Этого пускай не будет.

Я маленький и трусливый. И мне хочется, чтобы все было по-другому. Хотя бы раз в жизни. Чтобы она задала вопрос мне, чтобы поверила в меня.

И если это гадкое, мерзкое, отвратительное чудище в шкафу сейчас набросится на меня, мне не будет страшно, потому что в тот момент, когда она произнесла свое имя, в неожиданности, в жгучести, в неправильности весь мрак разлетелся, и время застыло, и только мы двое существовали за его чертой. Если ты любишь, ты будешь искать. Если любишь, будешь бороться. Но если любишь их обоих, то придется делать выбор, непростой и мучительный. Но единственно возможный. Единственно правильный.

Я скидываю одеяло на пол.

***

Они стоят друг напротив друга. Так далеко и так близко одновременно, что мне кажется будто они совсем не они – мой брат и красивая девочка, которая любит лошадей – а темно-бордовая пульсирующая жизнь, что-то, что вот-вот вырвется наружу, что-то, чего мне так никогда и не понять. И Линк слишком серьезный, слишком напряженный. Мне кажется, что он сейчас сорвется с места и побежит прочь- прочь-прочь отсюда. И Вероника, у которой губы чуть приоткрыты, и даже веснушки побелели от волнения, слишком заворожено смотрит на его ладонь. А потом, как в замедленной съемке, Линк делает одно еле заметное движение, один рывок рукой, и Вероника радостно, так нежно и ласково отвечает ему. Их пальцы переплетаются, и она немного зажмуривает глаза. И в тот момент, когда ее плечи расслабляются, мне сдавливает горло и становится трудно дышать.

Много позже, когда я думал об этом снова и снова, я понял, что на моих глазах свершилось чудо. Небесное венчание. И что они двое были созданы друг для друга. Но это произошло много позже. Гораздо позже.

Все еще продолжая смотреть на Веронику, я понимаю, что случилось что-то непоправимое, что-то страшное и ставшее неизбежным с того дня, как она вошла в нашу жизнь. Линк – мой взрослый, бесстрашный Линк – плачет. По его щеке скатывается тонкая едва заметная слеза, но этого уже достаточно. Достаточно для того, чтобы понять, что мир перевернулся. И я чувствую, как вздрагивает под рубашкой мое маленькое, сложенное из призрачной мозаики, сердце. И как никогда остро я осознаю, что нас теперь трое.
***

Я скидываю одеяло на пол.

Черт, оно слишком тяжелое. Слишком тяжелое для меня. Зимнее пуховое одеяло.

Медленно, так бесконечно медленно оно падает. С глухим ворчанием, стоном, словно не хочет выпускать меня. И мне кажется, что у него есть длинные проворные руки, и этими руками оно зацепится за край кровати, схватит меня за ноги и потащит вниз, за собой.

А внизу – пустота… внизу – бесконечность. Абстрактный сгусток тьмы и искалеченного детства. И мое рваное дыхание смешивается с тяжелой глубиной. И в голове звучит голос, смутно знакомый, но далекий.

В самом конце единственное, что имеет значение – это любовь.

И я хочу, чтобы сейчас, когда ОН доберется до меня, в моей памяти запечатлелся не страх, а любовь. Я любил ее три минуты и три секунды, три неполных секунды, когда она протянула мне руку и сказала: привет. Я – Вероника. И, наверное, этого достаточно, чтобы хотя бы раз в жизни испытать настоящее человеческое счастье, чтобы захлебнуться в аляпистой искренней цвети чувств. Возможно даже, стоит прожить целую жизнь ради таких трех минут и трех неполных секунд. Я любил ее три минуты и три неполных секунды, а буду жить ею всю оставшуюся жизнь.

***

Матовые блики на ее белой коже. Запах примятого вереска и солнечные блики. Рука Вероники совсем легко касается моего правого плеча. А пятку щекочут коротко постриженные волосы брата. Интересно, кто придумал класть наши подстилки треугольником? Так, чтобы не было того, кто лежит посередине. Как неправильно, как чудовищно неправильно, что никто из нас не лежит посередине. Как неправильно, и как… приятно.

И если чуть-чуть наклонить голову, так, чтобы видеть только ее плечи и лицо, можно подумать, что это всего лишь сон. Один долгий, тревожный, томяще приятный, мятежный сон. И если сейчас закрыть глаза, то все станет как прежде. Только я и Линк. Никаких мы.

***

Полоска света выхватывает неровный контур. Белый, четко прорисованный на фоне молчаливых предметов, изгиб. И это что-то - хрустяще-бумажное. И это что-то - гладкое и белое.

Когда я был маленьким, я не мог спать ночью, потому что думал, что в шкафу сидит чудище. Но мой брат рассказал мне, что в шкафу ничего нет, кроме страха. Этот страх не был настоящим. Он не сделан из чего-либо… это просто…просто воздух. Он сказал: тебе нужно пересилить его, просто открой эту дверь - и чудовище исчезнет.

Я устало закрываю дверцу шкафа. Устало, как будто совершил что-то непосильное. Меня зовут Майкл Скофилд, и мне почти тридцать три года. Почти столько же, сколько было Христу, когда он взошел на Голгофу, чтобы расплатиться за чужие грехи. Я маленький мальчик, но мне тридцать три. Всегда будет тридцать три.

В шкафу никого нет. А на тумбочке возле кровати белеет птичка оригами, маленький бумажный журавлик.

TBC.