Майкл не слабак, и она знает это. Просто иногда забывает, потому что он не такой, как все, кого она знала раньше, и ей кажется, что все те тонкие связи, что они придумывают друг для друга, сейчас оборвутся. Бывают дни, когда он так быстро бросает трубку, оставляя ее в одиночестве, что она даже не знает, что сделала не правильно. Бывают дни, когда она думает, что он уйдет от нее, только потому, что она не смогла угадать его мысли.

А иногда она приходит в его квартиру, а его нет.

Не физически, потому что физически Майкл всегда здесь: сидит прямо напротив, так, что можно коснуться его щеки, но смотрит мимо. Уходят его мысли, его душа. И она не знает, как опять стать частью его жизни после этого, как прижаться к нему крепко-крепко, так чтобы перехватило дыхание. Она делает, что может.

И приходит момент, когда он говорит «стоп», и сделать больше ничего нельзя, тогда остается только радоваться, потому что это значит, что хоть что-то в их отношениях было верно. А если нет, она молчит и знает, что проиграла. В который раз.

«Майкл». Она продолжает стучать в дверь, даже когда костяшки пальцев начинают ныть, потому что боль хотя бы на мгновение отвлекает от беспокойства и неуверенности. Беспокойство как вкус желчи, к которому она уже слишком привыкла. «Майкл, пожалуйста, ты там?»

«Он ушел».

Она подпрыгивает и сжимает до боли руки за спиной, как будто кто-то заставляет ее сделать это. Она не маленькая испуганная девочка – нет! Вероника усилием воли разжимает цепку и смотрит на Линкольна, глаза которого так привычно говорят «а-мне-наплевать».

Я больше не могу так.

«О». Это все, что она может сказать, потому что не перестает думать о том, как легко сделать всего один шаг и обнять его. Все в нем такое сильное, такое привычное, что ей кажется на пару секунд, будто она еще жива. Но Линк больше не ее, чтобы она могла обнять его.

Ты больше не мой.

Он неловко переминается с ноги на ногу, быстро, и, как ей кажется, раздраженно проводит рукой по лицу. Смотрит вниз, чуть левее, и не говорит ни слова. У него нет оправданий, и извинения, которые он задолжал ей, Веронике не нужны. Она не хочет их слышать, хотя бы потому, что звук его голоса будет значить, что все действительно кончено.

Поэтому она продолжает говорить, ограждая себя тем самым от возможности погрязнуть в собственной слабости. «Он должен был ждать здесь. Мы хотели сходить в тот итальянский ресторанчик возле моего дома. Ты не знаешь, где он может быть? Потому что это не в его стиле, просто исчезать, не предупреждая меня об этом…» Она не знает, почему не может прекратить, наконец, болтать. Может быть, потому что понимает, прекрати говорить она сама, заговорит он. «Наверное, я отвлекаю тебя. Тогда я просто уйду. Позвоню Майклу позже, узнаю, что у него за дела. Может, перенесем на другое время. Эм. Да.»

Она проходит мимо него и готова поклясться, что чувствует его дыхание у себя на шее. Снова. Как раньше. Когда она была молодой и притворялась, будто она не заметила, а у него не хватало наглости остановить ее.

Удивительно, как время меняет людей.

«Скорее всего, он опять занимается своими чертежами». Линкольн окликает ее, и звука его голоса достаточно, чтобы заставить ее остановиться, потому что каждый шаг опаляет ей душу. «Позвони ему в офис».

Она хочет обернуться. Хочет, но также знает, что этим она сама погубит себя. И это будет сильнее, чем просто наркотики и поздние ночи, и обещания, которые он никогда не мог сдержать, и они оба знали об этом. Он никогда на стоял на одной высоте с остальным миром. Всегда выше или ниже, но не рядом. Он Линкольн Бэрроуз, и она была влюблена в него, как последняя идиотка, с того момента, как ей стукнуло девять. С того момента, как ночью она перестала спать, ворочалась в кровати и напевала глупые песни, которые теперь уже не вспомнить, рассматривая его фотографию.

Она может соврать себе и сказать, что она уже не та девочка. Но это не так.

«Да. Возможно». Она заставляет себя повернуться, потому что если она не сделает этого, то будет всю ночь сидеть, тупо уставившись на телефон, и ждать, пока он зазвонит. И одновременно с этим она будет проклинать себя за то, что делает это. «А что тогда здесь делаешь ты?» Неправильные слова, которые она произносит неправильно. Как будто не понимает, как она произносит их. Как будто спрашивает о нем только для того, чтобы устроить церемонию.

Почему она не может унять бешеный стук сердца, когда смотрит на него, и почему она не может просто принять, что все еще любит Линкольна настолько, что готова простить ему все его ошибки и изъяны?

Линкольн смотрит на нее. Вопрос смутил даже его. Любого другого смутил бы тоже. «Я пришел, чтобы забрать кое-что. Из квартиры Майкла».

Ей надо прекратить, наконец, кусать свои губы, потому что иначе они начнут кровоточить, но она просто не может побороть дурную привычку. Нежная кожа потрескались и цепляется за зубы, горит, когда Вероника до боли впивается в нее. Тусклый привкус железа. Сознание того, что это всего лишь ее жалкая попытка превратить их разрыв во что-то досягаемое, в то, что можно ощутить, в живую боль. И эта попытка ей не удалась.

«Не забудь оставить записку. Он ненавидит, если у него берут что-то, не предупреждая об этом». Ее голос немного дрожит, потому что она хочет, чтобы она не знала их обоих настолько хорошо. Чтобы не была уверена, что Линк не оставил записки. Она не хочет знать никого из них. Никогда.

Но все еще не настолько плохо, чтобы она могла в это поверить.

Губы Линкольна резким усилием воли превращаются в то, что, наверное, нужно расценивать, как улыбку, потому что она видела ее столько раз. Вероника подавляет и прячет воспоминания так глубоко, откуда никто, даже она сама, не сможет выкинуть их. «Я не настолько тупой. Я знаю это».

Она натягивает на лицо улыбку, одну из таких улыбок, что не была предназначена для него. «Просто хочу быть уверенной, что ты помнишь». Она хотела бы, чтобы ее голос не дрожал, когда она произносит это, но она уже давно смирилась с тем, что не может сказать ничего верно, когда рядом он. Он заставляет ее сомневаться, и она не хочет останавливаться. «В этом плане он не такой как ты. Он не может быть таким… как ты».

Она не знает, почему говорит это. Оно просто вырывается само.

Лицо Линкольна становится суровым, и она отводит взгляд на мгновение. Полагаясь на интуицию, но… нет. Она вспоминает, сколько раз он говорил ей, что Майкл ограждался от ее дел и проблем, как только она слишком приближалась к нему. А она удивлялась, почему никогда не могла просто отпустить. «Никто и не просит его быть таким, как я».

Она запинается и сомневается, стоит ли продолжать разговор. Но ей никогда не удавалось держать язык за зубами, когда это было нужно. Так Линк всегда говорил? «Иногда…я думаю… ты просишь».

Она писала это предложение в голове тысячу раз.

Его хмурый взгляд - это то, что она видела тысячу раз. «Я уверен, тебе нужно идти… прямо сейчас. Его здесь нет».

Ты больше не мой.

Она бежит прочь, слушая как отдается эхом агония ее шагов и считая секунды. Щелк-щелк-щелк… Секунды складываются в мелодию, которую она спрячет глубоко в сознание и никому, никогда не покажет. Она думает об их первом после разрыва разговоре, который мог бы пройти совершено по-разному. Тысячи вариантов… и большинство из них могли бы быть хуже, чем то, что было сейчас.

Боль растет, чтобы потом разрушить ее изнутри.

Линкольн больше не проблема, говорит она себе. Линкольн – это прошлое, и она должна отпустить.

Поэтому когда она придет домой, она позвонит Майклу и оставит ему сообщение, и будет сидеть за пустым кухонным столом с банкой пива, которую даже не хочется открывать, и будет заставлять себе перестать думать о том, что все могло бы быть лучше. Потому что в глубине души она знает, что могло быть только хуже.

FIN.