***
Сначала страха не было совсем…

… не было чувств…

Но потом… потом пришла тишина.

Вообще-то, я всегда любил тишину,

но не такую, как эта.

В ней чего-то не хватало…

Моего… дыхания.

***

Я делал много ошибок в своей жизни. Много раз падал и неизменно сдирал ладони в кровь. Много раз верил тогда, когда верить было не во что. Много раз вырывался, когда меня, как беспомощного котенка, тыкали носом в неизбежность. Много раз… каждую секунду, минуту и день моей жизни. Дни и секунды вместе давали месяцы. Месяцы помножали на недели, и они плавно и болезненно перетекали в годы. А я все делал и делал ошибки, и никуда не деться теперь от осознания того, что ты всего лишь пешка в игре света и тени. Черный и белый игрок, хаос и созидание. Пора выбирать сторону, Майкл.

И я устало потираю виски. Когда я смотрю в зеркало, то понимаю, что мое лицо ненастоящее. Такого спокойно-уверенного лица не бывает. Не бывает глаз, в которых не загорается острой искрой осознание ошибки. Не бывает губ, которые не кривятся от разочарования. Я все сделал верно – я вычеркнул из моей повести то, что нарушало план. Зачем возвращаться назад, если все знаки препинания расставлены верно, и каждое исключение из правил – твоя собственная ошибка? Ведь я всегда стоял по другую сторону баррикады и упорно притворялся, что так и должно быть. Я никогда не мог жить в полную силу. Никогда не дышал полной грудью и даже не болел по-настоящему. Всегда через силу, всегда оставляя что-нибудь на потом.

Каждую секунду моей жизни я любил на расстоянии. Их было не много, тех, кого я действительно любил. И каждая из них отдала мне вместе со своей любовью кусочек души. И когда я в очередной раз дарю любой из них стеклянную улыбку, подтверждение моей беспомощности, мне кажется, что я удаляю источник проблемы. Но я не прав. Я лишь придумываю проблему, возвожу ее из пепла своей веры. И каждый новый раз я хочу выскоблить себе душу и вдохнуть ее заново. Но так не бывает. Одни и те же руки не могут разрушать и создавать, не могут убивать и давать жизнь одновременно.

Майкл, ты перестал дышать в тишине…

***

Туман плывет и плывет. Лампочки на деревьях выглядывают белыми пятнами из молочной белизны. Город пьян. Время умерло…

И я, сильный, уверенный, честный, стою у окна, а туман сочится через стекло. Я чувствую: за ним крадется молчаливый, сырой, прошедший день, полный серости и пошлости, грязь, испачканное пятнами бытие, беспомощность, ошибочное хвастовство бесцельно обрезанной жизни.

Так тихо и так спокойно. Наверное, об этом подумал бы Линкольн. Я не он, и, тем не менее, шепчу непослушными губами то же самое. Шум улицы растворяется, и только одинокий фонарь отражается ярким беспокойным светом на стекле. Листья деревьев, освещенные снизу, кажутся почти белыми, прозрачными, и ветви перешептываются тонкими серебряными голосами.

Майкл Скофилд… Звук, который для кого-то значит больше, чем просто имя человека.

В темноте трудно различать краски и шорохи. И, наверное, я должен сожалеть. Сожалеть о том, что было сделано или о том, что мир все еще не сошел с ума. По крайней мере, он все также безошибочно вращается вокруг солнца. Я закрою глаза и буду лежать тихо-тихо, так, чтобы каждому, кто может зайти сейчас в комнату, показалось, что я умер.

- Не притворяйся, Майкл…я знаю, что ты дышишь…

Они приходят ко мне тихо и безмолвно. Так, словно я действительно умер, и теперь вокруг меня только пустота холодных белых коридоров и серая плесень теней под глазами – плесень вопросов, на которые я так никогда и не получу ответов.

Они приходят ко мне ласковыми мягкими шагами. Не корят и не проклинают. В их глазах нет боли и сожалений. Нет немого укора – только нежность. Нежность и темная вода. Темная-темная, как запекшаяся кровь, как грязь с крыльев падшего ангела.

Они не задают вопросов. Не плачут и не называют меня лжецом. Они только улыбаются краешком губ, едва заметно, так, что бездна темных глаз наполняется отблесками света.

В культовых триллерах говорят: кровь стынет в жилах. Я всегда считал это всего лишь оборотом, но теперь я знаю, каково это. Потому что внутри что-то замерзает, становится пусто и холодно от их ласково-стеклянного взгляда. Лучше бы они проклинали, лучше бы ненавидели и убивали-убивали-убивали своим взглядом… Бесконечно, и ничто не могло бы остановить их.

Но они только стоят и едва заметно улыбаются. Улыбаются, и в их глазах плещется нежность - ласковое синее море. А я лежу. Лежу и не могу пошевелиться, не могу повернуться, чтобы посмотреть им в глаза. Потому что в них только нежность. А в глубине души я знаю, что не заслуживаю ласки. Я – чудовище. И нет мне прощения.

В эту секунду, наверное, кто-то родился, а кто-то умер. И передо мной в тени, обезоруживающе близко - тихое дыхание, недосягаемое настоящее, тепло, чистая жизнь. И я знаю, что должен удержать ее, знаю, и не могу. В который раз.

Тишина становится невыносимой, душной, мертвой. И я начинаю рассказывать им о жарких странах и бесконечных равнинах, о желтых руслах пересохших рек, о таинственных островах и крокодилах, о лесах, которые вгрызаются в улицы, о глухом плаче ягуаров в ночи, когда над головой струится тягучий аромат ванили, парности, орхидей и темноты. Обо всем том, что я когда-то, еще мальчиком, читал в книгах, но теперь мне кажется, что я сам был там, в каждом из мест, о которых рассказываю - так причудливо смешиваются воспоминания с желанием придать моей темной жизни блеск, чтобы не потерять это непостижимо горькое видение передо мной, эту яростную надежду, эту счастливую цветь, для которой меня самого слишком мало.

Они всегда печально кивают головой. Никогда не перебивают, никогда не спорят. Они со всем согласны. И от этого мне становится еще больнее. Они верят мне. Верят и всегда верили. Всегда готовы были сделать то, о чем я попрошу, даже если на карту поставлена их жизнь.

Мои добрые, ласковые, любимые, печальные, родные… Мои женщины. Разные, как отблески огня среди пожара воспоминаний. Порой непокорные и жесткие, порой чуткие и слабые, со слезами на глазах и дрожащими податливыми губами. Но все мои.

Любимые.

***

Я помню каждое их движение, каждый взмах ресниц и кивок головой. Я знаю наизусть каждый их силуэт. Из тысячи женщин смогу узнать запах их волос и прикосновение тонких пальцев. Из миллиона улыбок выберу те, что мне дороже всего. И темная вода забвения и горькой пыли всколыхнется – мой мир начнет рождаться заново. Каждый оттенок, каждый вздох и звук.

***

Вероника всегда приходит первой. Зеленоглазая, храбрая девочка с мальчишеской, отчаянной улыбкой.

Она приходит, и фиолетовые простыни заключают меня в свои пьяные объятия. И все вокруг становится уверенным, спокойным и фиолетовым.

Она садится тихонько на край кровати – близко-близко ко мне - и ничего не говорит. Просто молчит и задумчиво смотрит на свои руки. На свои белые, сильные ладони. Она очень храбрая - эта грустная, отчаянная девочка. Она поднимает голову и смотрит в потолок. И в глазах у нее только усталость. Смертельная усталость, как будто весь день шел дождь, и у нее не осталось больше сил смотреть на острые капли. А потом Вероника протягивает руку – осторожно, так, чтобы не потревожить матовую глубину – и легонько касается моих волос. Тихо, бархатисто. И мне почему-то хочется заплакать. Как в детстве, когда я разбивал коленку, и Вероника всегда гладила меня по голове. Жалела. И теперь я как маленький мальчик жадно ловлю прикосновение ее маленькой ладони – и мне кажется, что она все та же Вероника, которой одиннадцать. Вот только я не тот Майкл, что плачет над разбитой коленкой. Но она все равно продолжает касаться моих волос. Мы все также молчим, и я в мыслях бережно сжимаю ее руку. Она улыбается, и где-то рядом перестают тикать часы…

Моя любовь к ней, как цветной снимок прошлых лет, разглядывая который невольно улыбаешься и кладешь его под подушку.

***

Ника приходит всегда следом. Моя смешная, добрая Ника. Девушка, для которой поют фонтаны в золотой Праге. Жаль, что я никогда не видел, как она смеется, окруженная яркими брызгами солнца. Жаль, что никогда не увижу.

Она приходит, и все вокруг начинает звенеть, переливаться. Глубокий фиолетовый отступает, и все становится желтым. Желтым и смешливым. И мне хочется вдохнуть этот мягкий звон, задохнуться в сочной траве подушки, раствориться в водопаде ее волос. Моя смешная, наивная Ника. Та, что не умеет любить наполовину, та, что готова отдать все, та, которой нелегко всегда улыбаться. Но она улыбается и смеется через слезы. Сжимая зубы, проглатывая боль. Смеется, и потолок надо мной вторит белым эхом. Она смешная – Ника, сама как ребенок. Подходит ко мне и ложится рядом, прижимается близко-близко и смотрит прямо в глаза, не мигает, не отводит взгляда. А потом сворачивается калачиком, и я чувствую, как бьется ее сердце. Стучит часто-часто. Как будто она чего-то очень сильно боится или как будто очень счастлива. И мне хочется думать, что это я сделал ее счастливой, что это я заставил смешную, добрую Нику улыбаться. Но в глубине души я знаю, что это не так. Знаю, что мы всего лишь тени, одинокие тени, потерявшие путь назад. И фонтаны в золотой Праге поют для другой девушки. Потому что лето давно прошло, и глубокий фиолетовый дышит забвением.

Мне кажется, что волосы Ники пахнут горькой ванилью. И этот запах незаметно вгрызается в мои легкие.

Она тихо дышит, и я прикрываю глаза.

Я люблю ее, как художник любит свою незаконченную картину.

***

Последней приходит она. Когда она рядом, все такое настоящее, правильное, привычное. Когда она рядом, мне хочется что-нибудь сказать. Хотя бы что-нибудь, одно ничего не значащее слово. Я просто хочу услышать ее голос в ответ. Мне не нужно много. Звука моего имени будет достаточно. И все же я молчу. И щекам становится влажно. Но я не уверен, что плачу.

Сара. Сара приходит последней. Неизменно в своем белом халате. Мне хочется спросить ее, почему халат? Но я так и не задам этот вопрос. Слишком мало времени на это, слишком мало времени отведено нам.

Она приходит последней. Приходит и стоит. Долго стоит в пороге и не двигается. Руки сжаты, как будто ей холодно. Взгляд опущен. Моя светлая, ранимая Сара. Хрупкая, как ледяной мираж. Хрупкая – и такая живая. Туман, зеленый и серебристый, делает все нереальным, даже меня. Даже нас, нас четверых.

Звук моего голоса кажется практически нереальным.

- Иди ко мне. Иначе туман заберет тебя.

Сара медлит, как будто прислушивается к светло-серой тишине. А потом подходит. Не отводя взгляда, смотрит на меня и подходит. Я никогда не забуду, как она приближается, как становятся видны капли тумана на вздрагивающих ресницах, как ее лицо молча наполняется нежностью и светом, сияющей тишиной, как будто оно расцветает. Я никогда не забуду, как ее глаза становятся мне ближе, как они смотрят на меня, вопрошающе, серьезно, широко и мерцающе – и как потом они медленно закрываются, как будто покоряются мне.

Я люблю ее, и не могу сказать, какая она – Сара. Не могу объяснить, как особенно тонко белеют в полумраке ее запястья. Не могу обмануть самого себя и сказать, за что я люблю ее. Просто люблю… Просто за то, что она такая. За то, что она есть.

И глаза у нее цвета жизни.

***
В классических драмах говорят: время остановилось. Я всегда считал это всего лишь оборотом, но теперь я знаю, каково это. Когда все то, что секунду назад казалось правильным и защищенным, остается без защиты. И все то темное и грязное, что есть во мне, воет щемяще тоскливо, тревожно, остро.

Темно-серые контуры деревьев за окном вспыхивают, как чадящие факелы. Вспыхивают, и я отвожу глаза. Потому что они там, а я здесь. И мне теперь все равно.

Нас пятеро: я, они трое… и тишина. Такая тишина, что впору задохнуться ею. А я все не могу найти в себе сил сказать хоть слово, хоть слово, чтобы опять начать дышать.

А у Сары одно плечо светится от непонятного сияния, как матовая бронза, и узкая полоска света падает на ее руку. Она, словно угадав мои мысли, чуть подается ко мне. Теперь и ее лицо в свете, он струится по плечам и груди, как пламя восковой свечи, потом он меняется, краски сгущаются, превращаются в оранжевый, голубые круги проступают через них, и вдруг, неожиданно разливается теплый красный свет за ее плечами, словно ореол, он поднимается вверх и ползет медленно по потолку комнаты.

В бульварных романах говорят: бабочки в животе. И теперь мне кажется, что это самые умные и самые правдивые книги.

…Они не ненавидят, не корят меня, не проклинают, только молчат и едва улыбаются. Улыбаются так, что моим щекам становится влажно. И впервые в жизни я уверен, что я плачу.

И в глазах у них нежность и темная вода. Темная-темная, как запекшаяся кровь, как грязь с крыльев падшего ангела.

Конец.