1.

Ты помнишь, что когда тебе было восемь, твой отец каждые выходные возил тебя в ваш загородный дом, чтобы ты хоть два дня отдыхала от школы и дышала свежим воздухом. Иногда он возил тебя туда на поезде, потому что ты очень просила. Вы доезжали до нужной остановки и шли пешком. Ты любила ездить в вагоне, и терпеть не могла в папиной машине. Папа не понимал, ведь на машине удобнее, комфортнее и быстрей, а поездах душно и полно людей.

А тебе в папиной машине было холодно, больно и одиноко. Холодно, потому что отец, не выносивший духоты, всегда открывал окна, и холодный ветер трепал твои рыжие волосы и задувал за ворот свитера. Больно, потому что на пассажирском месте рядом с папой было пусто. Там больше не сидела мама, и оттуда не доносился ее звонкий смех, который вы так с отцом любили. Одиноко, потому что ты знала, что когда вы приедете, отец пройдет в свой кабинет, и будет работать: заполнять какие-то бумаги, разговаривать по телефону и смотреть документы. А ты будешь каждый час делать себе чай с лимоном и одна смотреть в своей комнате мультфильмы.

Ты ненавидела эту машину. Ненавидела ее за то, что она черная, ненавидела мягкие кожаные сиденья, и если бы ты что-нибудь пролила на них (а ты пыталась), не осталось бы даже пятна. Ненавидела тот джаз, который папа включал, и тот низкий мужской голос, певший что-то про осень и падающие листья. Осень ты тоже ненавидела. Осенью не стало мамы. И тебе казалось, что вся твоя жизнь теперь похожа на осень, грязную, слякотную, ветреную.
Ты ненавидела, за то, что тебе одиноко.

***
Но иногда отец все-таки выполнял твою прихоть, и вы ехали на поезде. Ты всегда радовалась. Садилась у окна и смотрела. На мелькающие мимо тебя деревья, дома, фонари, постройки, электропровода. На выходящих и входящих людей. Пассажиры тебя привлекали больше всего. Люди, их лица. Ты разглядывала их и фантазировала: кто они такие, куда они едут и зачем, кто их встречает.

А если напротив тебя сидела какая-нибудь миловидная женщина, ты всегда мысленно сравнивала ее с мамой, и искала в ней что-нибудь «мамино»: ясные карие глаза, родинку на виске или теплый блеск каштановых волос. И если находила, то твое сердце сжималось и становилось и больно, и сладко одновременно. Больно оттого, что мамы больше нет. Сладко оттого что…. Ты сама не знала отчего. Наверно, потому что ты думала, что эта женщина тоже может быть мамой какой-нибудь маленькой девочки. И ее даже, может быть, зовут Сара. Как тебя.

Когда тебе было восемь, ты любила ездить в поезде. Любила, когда все места заняты. И тебе не было душно, тебе было тепло. Тебе нравилось быть в окружении людей и думать, что вот кто-нибудь сидит так же, как ты, разглядывает людей так же, как ты. Разглядывает и представляет.
Смотрит на тебя и думает: кто ты такая, куда едешь и зачем, и кто тебя встречает.

Тебе казалось, что среди людей не чувствуешь одиночества. Среди людей его просто нет.

2.

Одиночество среди людей. Оно есть. Ты уже не маленькая, тебе 26, и ты давно это поняла. И тебе кажется, что ты испытывала его всю жизнь. Одиночество днем и ночью, на работе в клинике и дома, с друзьями и мужчинами. Одиночество в будни и праздники. Одиночество в день рождения. От дорогих красивых цветов, бессмысленно увядающих в синей вазе, от открытки «С Днем Рождения, милая! С любовью, папа». От шампанского, от которого неприятно покалывает в горле. Одиночество снаружи и внутри.

Ты бежала от него, искала выход, пыталась скрыться. Спастись, уйти, убить его, уничтожить, разбить.
Ты с воодушевлением предавалась работе врача, помогала, лечила других. Тебя благодарили, а ты отвечала скромной, немного виноватой улыбкой и молчанием. Ты хотела быть частью сообщества, ты ей была, но ты себя ей не чувствовала.
Ты с мазохистским упорством загоняла себя в шумные компании, хотя ненавидела их. Ты громко смеялась, пила, улыбалась, танцевала. Ты хотела быть частью веселья. Ты ей не была. Тебе не было весело.
Ты в отчаянном порыве встречалась с мужчинами, пыталась упиваться их желанием, а сама дарила искусственные ласки. Ты хотела любить, но не любила.
На тебя отовсюду дуло холодом, бессмысленностью и одиночеством.

***
Ты помнишь, как долго тебя спасал морфий. Как, вводя в вену иглу, прокалывающую твою бледную руку, как, нажимая на шприц, ты каждый раз отдавала себя на разрушение. А взамен ты получала забвение, тепло, эйфорию. Процесс пошел. Как тебе было хорошо, как лихорадочно легко! Но это было мнимо. Иллюзия счастья, иллюзия блаженства.

Забвение проходило, и ты ощущала, что иголки одиночества еще сильнее впивались в тебя, а по телу, от головы до кончиков пальцев пробегала мучительная дрожь. Сигнал, что нужно еще. Еще тепла, еще блаженства, еще морфия. Еще раз. А потом еще один, и еще….

И ты все чаще впадала в забвение, жила им, была им. И крутилась среди них, среди таких же, как ты, ищущих, метающихся, неспокойных наркоманов. Ты виделась с ними, встречалась с ними, проводила с ними ночи яркого сюрреалистического забвения, и встречала серые рассветы реальной ломки, боли и тошноты. Шприц с морфием, твои синие взбухшие вены, забвение, расширенные зрачки, ломка. Днем и ночью, на работе в клинике и дома, в будни и в праздники. В день рождения….

Дозы становились больше, минуты забвения короче, безжалостные иголки длинней, одиночество острей. Ты уже догадывалась, что скоро одна доза будет настолько велика, что забвение будет коротким, как вспышка. А вот ломки, головной боли и тошноты не будет. Будет мрак. Мрак, где не двигаются, не дышат и не живут. Просто мрак. Тебя не будет.

Да, ты знала, что скоро все будет именно так. Поняла, что не хочешь этого. Поняла тогда, когда не смогла помочь подростку, которого сбила машина. Холодные, дрожащие пальцы не слушаются тебя, ты не можешь произнести: «Меня зовут Сара, я врач. С вами все будет хорошо». Потому что это не так. Ты не Сара-врач. Ты Сара-забвение. Сара-наркоманка. Сара бесполезная. Вокруг подростка столпились люди. Они недоуменно смотрят на твой бейдж из клиники, женщина кричит тебе: «Вы врач?!». А ты стоишь и просто смотришь глазами полными ужаса, и не можешь пошевельнуться. Вокруг тебя настоящая жизнь. Не твоя.

***
Смерть, она такая. Она ходит рядом, ходит мимо, ее чувствуешь в воздухе. Она выжидает, караулит, подстерегает. Прячется за углом, ждет подходящего момента, неожиданно набрасывается. Сбивает с ног, цепляется черными когтями, впивается, не отпускает. Наступает.

А иногда, она как злой дух вселяется в твое тело и ведет вниз. Ведет вниз, отравляя мозг и сознание, пока наркотик отравляет твою кровь. Она отбирает волю и способность здраво мыслить. Искушает, прививая зависимость, поселяя страх и неуверенность. Зарождая мысль, что ты никчемна и жизнь бессмысленна. Ведет, тянет вниз, заставляя саморазрушаться.

Так было у тебя. Но все же, крохотная частичка твоего окоченелого сердца еще билась, разнося по отравленной крови тревожный сигнал. Сигнал бороться, вырваться, спастись, выздороветь. Избавиться от зависимости, убить ее, уничтожить, разбить.

Сигнал порождает импульс. Импульс – мысль, мысль – идею, идея – желание, желание – стремление.

Стремление прогнать никчемную и бесполезную Сару. Стремление вернуть Сару прежнюю. Доктора Сару Танкреди. Свободную, высокую, одинокую. Да, пусть одинокую. Пусть. Одиночество не самое страшное. Самое страшное: безволие, шприц с морфием, кайф, и то черное, что опутывает разум и душу веревками и тянет вниз.

3.

Теперь ты регулярно посещаешь собрания анонимных наркоманов. Ты приходишь туда, садишься в круг. Сидишь, и смотришь на них, таких же, как и ты. Тебе кажется, будто ты в поезде у окна. Только перед тобой мелькают не деревья, фонари, дома, и электропровода. Перед тобой мелькают надломанные жизни, опущенные глаза, неспокойные руки, какие-то жесты и робкие, неуверенные улыбки. И тебе не надо представлять, кто они такие, куда едут, и кто их встречает. Ты знаешь, кто они такие. Наркоманы, которые приняли решение бросить. Также как и ты. Вы приняли решение возвратится к прежней, нормальной жизни.

У каждого из вас есть покровитель. Если вы попадете в неприятную ситуацию, связанную с наркотиками, вы сможете позвонить ему, и он приедет и обязательно выручит. В любое время. Днем и ночью, в будни и праздники.

***
Ты регулярно приходишь на эти собрания, садишься в круг, слушаешь их, и иногда говоришь сама.

Говоришь: «Меня зовут Сара и я наркоманка». Они говорят: «Привет Сара!». Они тебя понимают.
И ты рассказываешь о том же, о чем и они. О мнимом раю, и о реальном аде. О кайфе и о ломке. О синих венах и о шприцах. Об иллюзии и об реальности. Они тебя слушают и понимают. Они могут рассказать свою историю теми же словами, что и ты. Потому что, в сущности, их истории такие же.

А еще ты говоришь, что благодаря им и терапии не употребляешь уже почти три месяца. Около восьмидесяти пяти дней. И что ты уже почти чувствуешь себя свободной, о том, как это прекрасно – быть свободной. Ты говоришь, что тебе кажется, что ты, наконец, проснулась от тяжелого, беспросветного кошмара. И что ты чувствуешь в себе силы не сдаваться. Силы идти по выбранному пути. Веришь, что благодаря этому, ты сможешь начать все с начала. Твоя кровь снова будет чистой, и твоя душа тоже.

А в конце ты добавляешь с улыбкой, что когда полностью выздоровеешь, снова устроишься на работу в больницу или клинику. Потому что больше всего на свете ты хочешь помогать людям.

Они тоже улыбаются. Говорят, что гордятся тобой. Это их общая радость и общее достижение. Ты молодец, и главная заслуга именно твоя. Твоя воля, твоя сила и желание способствовали тому, что у тебя на руках больше не нет следов уколов.

***
Ты регулярно ходишь на собрания анонимных наркоманов. Приходишь, садишься в круг и слушаешь. И тебе там не одиноко.

Тебе не одиноко, потому что ты знаешь, что одна из этих, не до конца сломленных людей. Ты слушаешь их, они слушают тебя. Ты понимаешь их, они понимают тебя. Ты гордишься их успехами, а они – твоими. У вас одна проблема, одна беда, с которой вы пытаетесь справиться. У кого-то получается лучше, у кого-то хуже. Но вы все делаете шаги в правильном направлении.

Тебе там не одиноко. Одна из тех, кто почти полностью разрушил свою жизнь, но все-таки остановился. Одна из тех, кто долго-долго спал непробудным черным сном, но все-таки проснулся.
Тебе не одиноко. Ты одна из тех, кто был на грани, а теперь готов к перерождению.

Конец.