Иногда она думает, что он – это совсем не он, а кто-то чужой. Холодный, далекий, равнодушный.

Иногда ей кажется, что она – совсем не она, не кудрявая школьница с вечно смеющимися глазами, а кто-то другой. Взрослый, молчаливый, отчаявшийся.

Иногда ей хочется верить, что между ними ничего нет. И это единственное, во что еще можно верить. Потому что между ними никогда ничего и не было. И это грустно, до жгучей, нестерпимой боли обидно, но это правда. Единственная святая правда. Их общая.

Последняя вещь, которая способна удержать их вместе.

Иногда Лизе хочется, чтобы он назвал ее Вероникой.

***

Они танцуют. Темно-синие клочки неба запутались в ее волосах. И она так смешно морщит нос, когда он говорит это, когда смотрит ей прямо в глаза. Она не смущается, не робеет. Это неожиданность. Для нее. Для них. Она не ожидала, что он посмотрит прямо на нее. Она хотела, верила, втайне надеялась… но не сейчас, не сегодня, когда ей шестнадцать, и у нее выпускной бал.

- Сегодня? – спрашивает Линк, чуть склонив голову набок.

И она знает – слишком хорошо знает – что он имеет в виду. Знает и…боится? Нет, страха нет. Есть что-то другое: ответственность за него. За них.

Становится холодней. Уже давно за полночь, и пластиковые столики занесли обратно в ресторан. Все уже разошлись: Мегги со своим взрослым бойфрендом из университета, Алиша, вся в облаке новой Escada, так что даже трусы у нее, наверняка, пахнут апельсинами, Джек в обнимку с бутылкой пива, все остальные.

Остались только они.

И наплевать, что музыка уже давно не играет, а они все танцуют. У них свой танец, своя мелодия.

К черту правила. Что неправильного в том, что они любят другу друга и только вдвоем сейчас?

Неожиданно Вероника чуть отпускает его плечо и внимательно, задумчиво смотрит в темноту, чуть приоткрыв губы. Он поворачивает голову, и видит черные контуры деревьев и кустов, которые словно подступают к ним, обхватывают своими холодными ветвями. Она вздрагивает, и он сильнее прижимает ее к себе.

- Боишься? – и ему хочется защитить ее, спасти, спрятать от всех и стать в ее глазах чуть ли не божеством.

Она колеблется секунду, а потом устало опускает голову ему на грудь и тыкается носом, как испуганный зверек, под мышку.

- Нет, - и он знает, что это сущая правда. Ее нелегко напугать. И она не боится, она только чувствует ответственность. Слишком много ответственности за них обоих. За него.

Так они стоят некоторое время, тесно прижавшись друг к другу. Стоят и не шевелятся, будто прервали свой особенный танец.

И он запоминает, как особенно шелестит ее дыхание у него под мышкой, как особенно отливают сталью в темноте ее волосы.

Неожиданно Вероника поднимает глаза и смотрит прямо в упор. Уголки ее губ немного подрагивают, как будто от горечи или от плохо скрываемого смеха. Это его настораживает. Что смешного может быть в нем сейчас?

- Похоже, она тебя хочет. Так и сверлит глазами, как будто съест сейчас, - и Вероника начинает смеяться в голос, не сдерживаясь.

Он удивлен. Он удивлен и, черт побери, растерян. Резко оттолкнуть ее и обернуться по сторонам. В темноте надрывно шуршат кусты. В два прыжка преодолеть расстояние до начала ограды и… ничего там не увидеть. Яростное дыхание.

- Линк, - Вероника устало ежится, - поедем домой. Мне холодно.

В кустах никого нет. Черные силуэты деревьев гораздо ближе. Они подступают вплотную. По эту сторону свет и музыка, по ту – темнота и тишина. И ему непременно кажется, что тишина гробовая, хоть он и не знает, чем она отличается от обычной тишины. Не знает, но догадывается.

- Пожалуйста, Линк, давай уйдем, - голос Вероники звучит почти жалобно.

Он возвращается к ней и торопливо накидывает ей на плечи свой пиджак – он даже надел пиджак ради нее!

И пока они идут к машине, он смотрит себе под ноги. И думает о том, о чем не должен думать сейчас. Сегодня. Рядом с Вероникой.

- Кто это был? – они стоят у машины, и ветер развевает ее волосы.

- Ты о ком? – Вероника встревожено поднимает свои светло-зеленые глаза на него, - О чем ты говоришь, Линкольн? - повторяет она, подходя ближе.

Он закрывает глаза и глубоко вдыхает.

«Мне просто нужно немного воздуха… немного воздуха…» - бормочет он едва различимо.

Она все еще смотрит непонимающим взглядом.

- Ну, давай, Ви, садись в машину. Чего тут стала? – резко и даже немного грубовато обрывает он затянувшееся молчание.

Она молчаливо поводит плечами и закрывает за собой дверцу машины.

Линкольн все еще стоит тут же и слушает шум деревьев.

Стонет, ноет, болит, мучит. Зовет куда-то, манит. И все обещает, обещает несбыточное. То, что хуже нарыва старых ран.

Начинается дождь. И что-то мертвеет в душе. И отчего-то – вдруг так отчетливо и ясно – он понимает, что не сможет простить. Не сможет жить дальше, как хочет она, как хочет Майкл. Слишком протяжно шумит темный лес.

«Я не буду хорошим» - мелькает в голове. И становится смешно и жутко одновременно от этих слов.

- Так мы едем? – нетерпеливый стук в окно.

Он вздрагивает и быстро обходит машину, открывая водительскую дверцу.

- Хочешь я поведу? – участливо спрашивает Вероника, и тут же вспыхивает, - Ну и что, что прав нету…

Это ее нелепое предложение. Нелепое и оттого вдвойне милое.

Он треплет ее по щеке ладонью.

- Все нормально. Не беспокойся, Ви.

Когда они выезжают на шоссе, начинается дождь. Настоящий, летний ливень. Линкольн протягивает руку, чтобы включить радио, но на полпути раздумывает и делает вид, что просто отдирает ногтем присохшую грязь от панели управления. Вероника проводит пальцами по его руке и долго, не отрываясь, смотрит в окно, а потом тихо, будто боится чего-то, произносит в полголоса:

- А она красивая. Та, что смотрела на тебя в кустах. Вся бледная-бледная, а глаза так и горят.

Линкольн не отвечает. Да она и не ждет ответа. Она просто знает. Знает и…боится. Боится того, что когда-нибудь случится. Непременно случится.

«Потому что он не будет хорошим» - проносится в мыслях.

Потому что его обида сильнее любви.

Она знает это.

- Когда-нибудь ты бросишь меня? – полуответ – полувопрос.

Он угрюмо смотрит на дорогу, и свет фар выхватывает мокрые ветки по краям шоссе.

Иногда ей хочется, чтобы он назвал ее Альдо.

***

Старый диван прогибается и протяжно скрипит, когда он ложится на него. Пружина сломалась, и каждый раз ему приходится спрыгивать на пол, чтобы не разбудить Лизу – свою жену.

У него есть семья, и он счастлив. Да, черт побери, он женатый человек, и гордится этим. У него есть свои права и обязательства. По утрам он в одиночестве варит на кухне кофе и пьет мелкими глотками – обжигается – и чистит зубы, пуская тоненькую струйку воды из крана, и одевается в прихожей – плотно закрывая за собой дверь. Он делает это все, потому что любит, потому что заботится о своей жене. Потому что любит наблюдать, как она спит, и как во сне подрагивают у нее ресницы. И ради этого он готов скакать, как кузнечик, с дивана на пол. Только чтобы не потревожить ее.

В который раз Линкольн убеждает себя в том, что это просто забота, а не страх, не желание побыть одному. Не отвращение к себе. К ней.

Дверь тихонько скрипит за спиной, заставляя его внутренне сжаться. И робкий вначале скрип наполняет помещение, шепот, шорох, грозный, сухой, и заставляющий Линкольна чувствовать, как он растворяется, поглощается этим шуршащим тлением, из него высасывают душу, мысли, имя, и он распадается, тщетно пытаясь крикнуть, позвать, завыть…

Когда он повернется в Лизе, на его лице будет играть улыбка.

Она смотрит долго, пронзительно. И во взгляде у нее только усталость. Усталость и разочарование.

- За что? – это все, что она хочет знать.

Линк не станет врать. Только не сегодня, не сейчас.

- Ты сама захотела.

- Вряд ли, - опускает она голову, - да, я хотела…но не этого. И в этом моя вина, Линкольн.

Он не знает, что еще можно сказать. Да и нужно ли?

- Я тебя понимаю. Не оправдываю, не осуждаю – понимаю. Вполне…

- Ну, еще бы! – ее голос сквозит давней, тщательно скрываемой ненавистью. – Еще бы! Ведь ты не человек.

Линкольн улыбается одной половиной лица, отчего улыбка получается комичной и страшной одновременно. И грустной. Очень грустной.

- Ты не права, - тихо отвечает он. – Я человек. Просто я больше, чем человек. Я еще и животное. И как животное, я тебя понимаю тоже.

Ей больно. Он сказал правду. Но она не хочет этой правды. Потому что это может значить только одно… конец. Для них. Для нее.

Как же просто, как заманчиво просто – понять, что ты свободен, тем, что можешь уйти. Уйти от страха, от боли, уйти от ненависти и тоски, снять ярмо и рассмеяться жизни в лицо. Уйти от любви, блестящей, подобной стеклу фальшивых бус, и не догнать, не окликнуть…

Она поняла. Она все поняла и посерела, и взглянула на него стеклянным взглядом. Если бы взглядом можно было убивать – Линк не дошел бы до двери. Но он дошел.

Они оба знали – игра не стоит свеч.

***

- Не купите ли девушке выпивку?

Он пьян. Настолько пьян, что уже готов признать это.

- Я тебя знаю? – грубо.

- Мы учились в одной школе. Лиза. Меня зовут Лиза.

Она стоит в тени, и он видит только очертания ее тела.

- Зачем ты пряталась? – он поднимает руку, притворяясь, что защищает глаза, а сам незаметно убирает пистолет за пояс.

- А ты почему прятался, Линкольн?

Она наглая и смелая. И знает, чего хочет.

- У меня были неприятности. Выйди вперед. Дай мне посмотреть на тебя.

Она смеется и выходит из тени: грациозная, гибкая. Тонкая пленка дождевика облегает ее словно сари, играя всеми цветами радуги в такт ее дыханию. Под дождевиком вечернее платье из синего шелка. Линкольн выдыхает.

- Ты же меня помнишь?

Кудрявая блондинка… Бледное лицо с горящими глазами.

Ему хочется засмеяться. Как все глупо получается.

- Конечно… Но почему – сейчас?

- Ты знаешь, почему. Тебе тяжело, Линкольн, но я могу помочь. Я знаю, как.

Она говорит, опустив голову. Глаз ее не видно. И он вспоминает – откуда-то из глубины подсознания всплывает – что она не умеет врать, глядя ему в глаза. Лиза всегда лжет, наклоняя голову и рассматривая свои туфли. Она поднимает глаза, когда думает, что он поверит ее словам.

- Что тебе нужно, Лиза? – мягко, но настойчиво спрашивает он.

- Быть с тобой. Всю жизнь. Делить с тобой все. – Она смотрит на него: глаза ее скрыты под полуопущенными веками, но Линку кажется, что они вспыхивают каким-то тайным триумфом.

- Ладно, - тихо произносит он. – Хочешь есть?

- Да. Угости меня, Линк.

Лиза подходит к нему в кольце света. Ее руки с длинными, тонкими пальцами и красивыми ногтями, обнимают его. Ее тело льнет к нему. Кончик языка раздвигает губы в поцелуе. К чему сопротивляться? Вот оно – твое наваждение из прошлого.

Держи ее. Она твоя.

***

Они стоят друг напротив друга. Только вдвоем. Как тогда, много лет назад. Только вот музыки нет, и никто не танцует.

- Я устала, Линк. Чертовски устала от всего этого. От тебя. От твоих недомолвок и лжи. От того, что я не могу жить с тенью. Понимаешь? – Вероника понижает голос до страстного шепота. – я не хочу жить с тенью.

Всегда ли она была такой предсказуемой? Когда-то она казалась таинственной. Она могла жить по-своему и в своем собственном времени. Значит, они могла быть и непостоянной. Когда-то, казалось, что она обожает внезапные походы по магазинам, пикники, прогулки на лошади.

- «Это мой день» - могла сказать когда-то ты, Ви. Сказать и исчезнуть на полдня в поисках приключений. И я мог сделать то же самое. И ты никогда- слышишь?- никогда не спрашивала меня, где я был.

«До сих пор приключения не распространялись на постели других женщин» - хочется закричать ей.

- Ты молчишь? Скажи, Ви, почему все не может быть, как раньше?

- Что, Линкольн? Что не может быть? Я такая же, как и раньше!!! – ее голос звенит от напряжения, - я люблю тебя так же, как любила всегда!! Ты не такой, как раньше! Ты ушел в свои тайны и загадки с головой! Тебя точит обида и ненависть! Не меня, Линкольн! Я давно простила. И если хочешь жить, должен простить и ты.

Она плачет. И эти слезы - ее слезы – его вина. Его и никого больше.

- Мне надоело быть грустной, подавленной, угрюмой, расстроенной…виноватой… - ее губы дрожат, и она яростно размазывает слезы по щекам – я хочу, наконец, хотя бы на пять минут почувствовать себя счастливой, Линк, - дыхание заканчивается, и голос прерывается, - я хочу, чтобы мы были счастливы вместе. Понимаешь?

Он понимает.

- Не мучай себя. Я чудовище, - сердце стучит где-то у самого горла, и слова застревают комками.

Она медлит. Слезы все еще текут по щекам, но она уже не плачет. Глупость, какая все это глупость! Зачем попрекать его тем, что он не в силах изменить пока. Она будет рядом, она поможет. Вероника подходит, и тихо-тихо кладет голову ему на грудь. Опускает ее, осторожно и ласково, и проводит рукой по его руке.

По телу волной проходит дрожь. От ее прикосновения. От ее дыхания. Тепла. Нежности. Он не заслужил этого.

Вероника поднимает голову и хочет сказать ему, что…

- Будь счастлива с кем-нибудь другим.

Слова срываются с его губ сами по себе. Это даже не он говорит, а кто-то другой. Чужой.

Жизнь бьется в горячке, жизнь плачет в углу, жизнь лихорадочно поит себя ложью, расплескивая кипяток на промокшее белье, а вокруг нависает не-жизнь, и деревья угрюмо толпятся над головой, и мириады листков шелестят умершим лесом, шуршат высохшим морем, шепчут сорванным голосом; и на каждом листке ее лицо. Где – четко и разборчиво, где – сбивчиво и расплывчато, но везде - ее. И все кажется, что ты разрастаешься, распухаешь, и ноги твои исчезают в черных искрящихся глубинах, и нет у тебя больше ног, и нет рук, и нет ничего, кроме этих лживых слов и отчаяния…

***
- Линкольн, согласны ли вы взять в жены эту женщину, любить и защищать ее перед Богом и людьми?

…И был день, и был вечер, и будет утро. А на полу грязный след. Грязный, нехороший – мой? Свиньи мы все, свиньи! Все люди братья, потому что свиньи, кроме тех людей, что сестры…

- Да.

The end.